Искренность – одна из бесспорных удач нашего воображения.

Я никак не могу забыть того, что уже написал какие-то книги, и этот писательский балласт мешает начать всё заново, взглянув по-иному на явь. Дно сознания утыкано якорями прежних признаний, ценность которых под слоем ила и ракушек не поддаётся определению.

Если раньше Гребенщиков пел слабую вещь, то в любом случае от него исходила завораживающая энергия. Сейчас он только исполнитель хороших песен, но не трубадур. И то же менестрель Андерсон, поющий по инерции, и то же со всяким. Что-то сгниёт в душе, и после станет ясен принцип творчества, доселе неизвестный, и в наказание – лишение благодатной энергии, после чего творчество становится самопародией.

Книга о русофобии была бы не менее скучна, чем книга об эстоно-, мусульмано-, германо- или японофобии.

Я испытываю лишь одну искреннюю фобию – быдлофобию.

Самых кошмарных врагов русского народа можно пересчитать по пальцам: во-первых, это, безусловно, Иванов, потом, конечно же, Петров и Сидоров.

Сколько тысяч слов тянутся за мной похоронной процессией, и каждое что-нибудь да означает.

Финал фильма «Маленькие трагедии» триумфален, как финал Девятой симфонии Бетховена.

Пусть она будет ворожеей, ведуньей, пусть знает свойства растений и трав. Ей ведомы семь стихий, сила огня и воды. Ей послушны дым и страх, законы левзеи и шафрана. Пусть заговорит мою тоску, оживит мою крону. Она возьмёт в свои ладони мою голову, стиснет виски, подует в лицо, и я всё пойму, и боль стихнет. Она подарит меня себе и мне другим, не мутным, удушливым интровертом, но посвящённым в тайны претворения умного духа пустыни.

От Ныра до Яранска километров 25 ходу. Когда я заметил муху на правом плече, я отошёл уже изрядно и махнул на неё рукой. Спустя какое-то время я вдруг заметил, что она на прежнем месте и выжидательно смотрит на меня. Обычная муха, каких я немало перевидал в Ныру. Я опять махнул рукой: мне в принципе всё равно, но моим плечам уже есть что нести. Её пребывание лишь профанировало их роль. Какое-то время я опасался взглянуть на её место. Что её влекло: Яранск, отдых или моя аура? Перебрав мысленно все мотивы, я тем не менее не отыскал достаточных оснований, оправдывающих её соседство. Тогда я взглянул ещё раз и убедился в том, что она была у себя. Вряд ли это был Дух, воплотившийся в безвидную муху. Впрочем, что в этом нелепого? Не странен ли сам мой приезд в Ныр, не странно ли то, что я иду пешком в Яранск под этим удивительным небом посреди бесконечных полей и под благодушное урчание утробы. Не странно ли и многое другое под этим небом, что, создавая из мухи слона, заставляет меня запинаться за меридианы.

Моя жена вкусом должна напоминать белое рейнское «Мадонна».

Несколько раз, поднимая трубку, Миша отвечал голосом на два тона ниже обычного. В такие минуты я безошибочно определял, что напрасно его о чём-либо просить – всё будет отвергнуто. Моё воображение всякий раз рисовало его примеривающим петлю, пробующим серьёзность выбранного вервия, привычным движением орудующего куском мыла. В каждом взмахе руки – непоколебимая уверенность довершить задуманное до конца. Тогда я мысленно говорил: помогай ему Бог.

Эгоизм – чувство неразделённой любви к самому себе. Самое невозможное в нём то, что, если не будет меня, не будет и никакой проблемы. Ровным счётом ничего не изменится. Что меня вообще могло не быть, даже намёка на меня.

– Возмущайся или нет, всё равно нужно умереть.

– Кому нужно? Мне не очень. Вам? Разве?! Им? А кому или чему? Почему я, как приговорённый, должен вымаливать пощады? Нет, онтология – это нонсенс. Я хочу уяснить себе себя, но не быть более ответом на чей-то вопрос.

Как будто во мне осуществился вечный возврат, как будто это меня раздражает шумная неаполитанская чернь, будто я тихо, задумчиво брожу вдоль альпийских озёр, будто у меня так болят глаза и желудок, будто меня так допекают мигрени, жара и ненастье, будто меня так обманывают женщины, будто я переживаю предательство и равнодушие, будто я познал высокие минуты вдохновенных строк, будто я чувствую себя после них исчерпанным до капли, а затем будто мне так нестерпимо хочется показать свою свежую книгу и, пока не отделаю её, ни в коем случае не захочется умирать, а затем будто я натыкаюсь на новое непонимание, будто я, а не он, восклицаю в тридцать пять, что я уже сделал дело моей жизни, хотя впереди у меня ещё лет десять сознательной работы и в том числе мой «Заратустра», как будто я также застенчиво отвечаю молодой девушке: «Нет, сегодня я не был в соборе». Или я прячу от матери свои невменяемые книги, и, устав от всего этого, я хочу поскорее сойти с ума.

Да нет, я другой, у меня совсем другие ошибки, главная из которых состоит в том, что я хочу узнать и предотвратить свой конец. У меня иной жанр триумфов. Хотя сходство так обманчиво. Чьи в конце концов это проделки? Меня нет, меня попросту сочинили.

Да, Миша – опасный читатель, но я скорее благодарен ему за его непонимание, оно многого стоит. Не будь этого фатального непонимания, я бы не задавался вопросом, в чём преимущество знания перед незнанием, умного перед остроумным, непосредственного перед посредственным. Мне совсем неясно, отчего я не могу писать по-другому и мыслить в иных категориях, кроме тех, которые мне даны? А ведь я первый готов уверять, что писать следует только то, что не ждёшь от себя сам. Кроме того, у меня есть самые серьёзные сомнения относительно того, хороший ли я человек. Кто поможет мне их рассеять? В какую сторону?

Скоро век Ницше, который до конца так и не состоялся, станет запрошлым, и вся история отодвинется в темь веков, и нам останутся толерантность и комфорт, водворённый на земле по мановению японских людей, поскольку место мистагогов в новом тысячелетии отведут программистам, а сам он заполучит эпитет средневековый, загадочный и причудливый, как Мейстер Экхарт или Якоб Бёме, и, увы, маргинальный, почти допотопный со своими филиппиками против цивилизации, нарождающейся технократии и прочей интегрированной белиберды, с его сверхчеловеческим пафосом, недоступным сверхпрограммистскому прагматизму. А ведь единственная попытка сверхчеловека была любопытна.

Только поняв всё это, но не раньше, мы скажем: Ницше? Ну и что!? Мы произнесём это вместе с ним. Хочу ли я пустить Фрица в свои сны? Отнюдь.

Наша страна обладает совершенно уникальным многовековым опытом, поэтому так забавна самоуверенность новых русских, полагающих, что стоит всем показать миллион, как всё вокруг них изменится в лучшую сторону. А Россия возьмёт взятку как должное, но не станет предпринимать что-то, чтоб отблагодарить в ответ. Огородом вон надо заниматься.

– Менталитет всюду всё гадит.

– Неча на менталитет пенять.

Господином с ретроградной физиономией, который предлагает прогресс одной ногой спихнуть к чёртовой матери, оказался не кто иной, как В. В. Розанов. Я мог бы написать о нём свои воспоминания.

Ницше родился Гофманом, но уже совершенно не в романтическую эпоху.

Каждый большой художник, гений появляется на свет затем, чтобы явить миру своё я, сказать своё слово, которое, кроме него, никто не произнесёт. А мир ждёт этого художника, пождёт.

Если только для этого, не стоит торопиться.

Огромная спелая луна неслышно крадётся по воде вслед за мной, грациозно огибая бакены, пытаясь, очевидно, догнать меня. Но тут её подхватил сытый девичий визг и расплескал в сотнях брызг и колец.

У большинства девушек есть потребность посмеяться просто так, от полноты души – выгодное преимущество перед тем, кто терпеливо отбирает для смеха действительно комичные ситуации.

Желание произвести сильное впечатление упирается в неумение произвести хорошее впечатление, которое оборачивается отчаянными попытками произвести хоть какой-нибудь эффект, пусть отталкивающий: а, наплевать.

Жизнь – зебра, давно известно. Белые полосы проживаются в унисон с внутренним голосом, в со-Гласии; чёрные – в одиночестве, растерянности, в поиске той призмы, что снова соберёт распавшиеся цвета в белую полоску. Как законсервировать ощущение полноты жизни, чтоб в чёрный день восполнить его нехватку?

Затем внутренний голос после молчания и перемежающейся хрипоты крепнет вновь. Счастлив тот, кто легко переносит разлуку со всем тем, что дорого внутри самого себя.

Если идти всё дальше и дальше в сторону Столбово, а затем ещё и ещё через смуглые поля, ясно очерченные леса, туда, куда сбегаются все кучевые облака, можно наконец выйти в то место, где люди не знают ещё ничего такого, там всё ещё трудятся на пашне крестьяне братьев Лимбург, всё так же сидит мадонна Бенчи.

Смерть – это пробуждение к чему-то ещё более прекрасному.

Жизнь прекраснее любых моих рассуждений о ней.

Если органически неспособен вести размеренную жизнь, то нет разницы, прожить ли 40 лет или пресловутые 70. Жизнь просто идет интенсивнее.

Умирать, так только в Маринаде.

Чикатило оказался мужчиной странной наружности. Тёмные с проседью, вьющиеся волосы, подвижное смуглое лицо, умный бегающий взгляд – всё имело не русское, не варяжское содержание. Я не сразу узнал его в толпе людей, пока чей-то голос не подсказал мне: вот это – Чикатило. Тогда я подошёл к нему ближе и из-за чьей-то спины не то кивнул, не то улыбнулся ему, словом, сделал то движение, которое, по моей мысли, должно означать: мы хоть и незнакомы, но я узнал вас, и нет причин, чтобы не начать знакомства. Мне показалось, что именно так и принято знакомиться с такими людьми. В том случае, если обычай ещё не установился, то, когда он установится, он будет именно таким – кивнуть знаменитости как старому хорошему знакомому. Он не выказал особого удивления моему жесту, следовательно, моё знание людей не подвело меня. Отказаться воспользоваться его ушными раковинами было выше моих сил:

– На днях я думаю сойти с ума, а до этого меня не оставляет надежда выговориться. Если б знать, как переплавить избыток адреналина в норадреналин, может быть, всё обошлось. А так с каждым разом что-то отнимается от души, ей становится легче. Она как шагреневая – сужается к концу. И чья-то рука лениво указует авторучкой вглубь – се человек. Вообще-то мне просто хотелось написать свой сон, не подсматривая в чужие, и что за недоля – всюду избегать бездарности. Но допустим. И что?

Вот я выхожу на балкон, он обламывается под моими ногами.

Я стою у открытого окна, и неумолимая сила неземного притяжения влечёт меня выпасть из него.

Я прохожу мостом, он рушится подо мной в проходящий поезд.

Все столбы и трубы подают надежду упасть туда, куда направляюсь и я. Нам по пути.

Как и все бетонные перекрытия не настолько прочны, чтоб не разломиться над моей головой.

Нельзя быть счастливым, находясь дома, – самое малейшее землетрясение похоронит меня под его обломками, но и выйти из дому не менее опрометчиво, так как там подстерегают электропровода, только и ждущие повода, чтобы провиснуть со своих столбов.

Ни один лифт не может выдержать моего хрупкого телосложения, с воем опускаясь в шахту.

Идя кромкой леса, я изображаю удобную мишень тем в чаще, кто уверенно владеет нарезным оружием, чей глаз и мускулы пальцев сократят число моих предикатов до одного-двух.

Автомобили не скрывают от меня своих намерений, и кто может согласиться на такую нехитрую приманку: сесть в поезд или самолёт?

Но самое трудное – увернуться от плиты, падающей с панелевоза, когда я иду по узкому мосту.

Я едва стряхиваю с себя мазохистское сладострастье при мысли о том, как буду я выглядеть, сделай я ещё один шаг с перрона к приближающейся электричке.

Сама природа, кишащая великолепием и разнообразием, подсказывает мне мысли о конечности и хрупкости своей красоты.

– Стремление к обладанию. Не будь ты собственником эмоций. Нужно легче расставаться с той осиянной интонацией, которая подарена тебе случайно. Она уйдёт к другим, а ты потерпи, пока тебе не подарят что-то другое. Тебе дадут всё, что тебе причитается, тебя не обвесят, но ты не торгуйся, а лучше распорядись тем, что у тебя уже есть. Это во-первых. А, во-вторых, Тот, у кого ты ищешь ответа, дать его тебе не может хотя бы потому, что чувствует, что от него требуется. А просто так – почему бы нет?

– Беда в том, что я, понимая себя таким, какой я есть, тут же изменяюсь в другого и не могу себя узнать и понять, поэтому Молчалин, как истинный агностик, верно схватил суть дела, поняв цену нашим суждениям. Дело в том, что человек живёт не теорией познания, но в основном внутренними установками. Я согласен с Герценом, что жить надо во все стороны, но через 1 ч. 38 мин. я скорее всего забуду об этом. Есть сумма факторов, загоняющая меня жить в полторы стороны, и тогда напиши хоть на стёклах очков: живи во все стороны, но приди вот такая малость, как жара, и вся мудрость выйдет потом. Потому что будь хоть Гением за № 1, которому открылся смысл жизни, ты ничего с ним не сделаешь, раз ты не можешь выбрать по произволению подходящую эмоцию. Настроение выбирает тебя, а ты выбираешь колбасу в «Гастрономе», а в это время что-то иное, ценное в тебе опять ускользает из твоих земных пределов.

– Сладковатый, как цианистый калий, привкус рефлексии. Способный сумасшедший из тебя не получится. Я тебя только что вразумлял: не торгуйся. Или обращайся в Общество защиты прав потребителей, а не ко мне. А знакомо ли тебе то безотчётное беспокойство, что, как зубная боль, беззвучно подкрадывается из своего подпольного уголка и заполняет тебя до краёв. Обычные предметы, располагаясь в определённой конфигурации, становятся ирреальными, земное притяжение выпускает из своих законов. Некие мысли и впечатления прилипают воспоминанием к определённым предметам или местам, и потом эту мысль можно снять с этого места несколько раз, пока она не пропадёт совсем, как чайная заварка, размытая неумеренностью.

В памяти встаёт дом на пыльной площади, немного напоминающий тот, в котором Валентина работала в буфете, такой же двухэтажный, сруб весь почернел от тропических дождей, вокруг него теснятся такие же дома, может, чуть похуже, в которых живут странные люди с красивыми загорелыми лицами, сильными страстями. Посреди неотступно свежей зелени, какая у нас бывает только в мае, дом кажется ещё чернее, мансарду обступает балюстрада, она видна далеко от берега. Кажущаяся неправильность дома делает его таким уютным и притягательным, как иногда в правильном лице не хватает нечто неуловимого, что рассеивает его прелесть, и наоборот, желая подправить незначительный изъян, можно незаметно влюбиться в него.

Мысль долго плутает по заколдованному кругу, затем ей это надоедает, она ускользает в едва заметную щель, и тогда станет ясно, как тяжело обманывать чьи-то надежды, но ещё тяжелее их оправдывать. А ты не обращал иногда внимание на лица прохожих во время катастроф? Сколько радостного оживления выплёскивается наружу? Причём она так естественна, эта радость, что никто не подумает её скрыть.

– Опиум, сэр, опиум. Эту радость не откинуть на дуршлаг, не слить её мутных причин. Древле невнятная тоска обрекала меня часами стоять у кухонного окна, прильнув к стеклу в непоказанное время, оторопело всматриваться в окрестности луны, освещающей своим отчуждённым сиянием прозрачные облака. Я вытягивался на цыпочках и что есть сил пытался отгадать, чем вызван этот томный лунный вид, причину уюта и неги на её поверхности. По-видимому, всё-таки я являлся очевидцем событий величайшей важности: они находились в заговоре. В любом случае их отношения складывались вполне приватно, косвенным подтверждением чему было то обстоятельство, что луна явно не чувствовала себя стеснённой в обрамлении паутины облаков, в свою очередь им передавалось впечатление её беззаботности. И чем теснее раскрывалась их притягательная связь, чем более я становился прикосновенен их бессловесной, но такой величественной тайны, тем ощутимее подступало неизбывное одиночество голого, всеми покинутого человека.

– Воздавать коемуждо – живительная работа Зиждителя мира, а не нас с тобой. Жизнь – она и есть жизнь, какой с неё спрос. Счастье – в лёгкости разлуки со всем, что тебе дорого, а иначе есть вероятность стать обаятельным человеком – кормом для безотлагательных хищников.

Больше всего было Лен, чуть меньше Оль и Свет, до обидного мало Наташ и ни одной Надежды, не говоря об Иннах и Ларисах.

Всё, что творится со мной, с нами, мне представляется любопытным и неслучайным, и весь дольний мир хочется сделать сопричастным этой импровизации, где мне подойдёт и эпизодическая роль, и амплуа первого любовника.

Всечеловеческое, слишком всечеловеческое.

Соки творчества и соки жизни, полнокровного бытия бегут из разных источников.

«Самодовольство (самодостаточность) ограниченных буржуа» и «высшие интересы», «тонкая душевная организация» сами по себе ничего не представляют, но забавны в сравнении друг с другом, в реакции друг на друга.

Всякий, кто решится умереть, спустя некоторое время начинает являться мне в своих оживших двойниках, словно желая пополнить мои сведения по части инкарнаций в чем-то весьма существенном.

Толстой на протяжении всей своей несуетливой жизни несколько раз испытывал желание целиком заново перечитать всего Пушкина. Вероятно, это род катарсиса. Я себя под «Аквариумом» чищу – «С утра шёл снег» возвещает стройный день моей жизни.

Сперва я пытался их чему-то учить, но это было безумие. Вскоре мы поменялись ролями.

Горизонта на закате не видно – он погружён в пепельную муть, и, когда солнце садится за него, он оказывается не там, где его искало разумение, а чуть выше, но зато глаза начинают угадывать продолженную линию кромки земли, пространство становится шире, край земли отодвигается вглубь. Возле самого солнца уделы просто чарующие: там серебристо-розовые облака вытянулись по струнке, вид халдейский – в густом палевом воздухе осторожно ступает на покрытую сложным покровом почву птица стратикомил. Бог в вышних озабоченно вершит свой суд, Матфей с Марком обеспокоились судьбою дщери Иаира, а Лука лечит приступы пантеизма прихожан церкви имени Святой Троицы.

Ах, вот оно что! Мать возмущена своей дочерью, а отец сыном, потому как узнают в них самих себя со всеми своими ошибками, которых бы сейчас уже остереглись, но объяснить суть которых и до сих пор бессильны.

А затем я вновь навлекаю на себя сон, надвигаю к самому подбородку. Там я найду одно место, которое не походит ни на какое другое. Потом, утром, я стану утверждать его сходство, архетип, а сейчас мне не до этого – меня уже заждались. К тому же сходства может не оказаться вообще, да и есть оно или нет – кого не шутя это тревожит, затем что сон – это вовсе не импровизация, пронизанная искусством игры, это убедительная непосредственность, отсутствие детерминант и сопоставлений. Сны никуда не исчезают, приснившись, они остаются со мной до конца, они – тоже моё творчество. А хранятся они все сразу в одном месте – и приснившиеся, и ещё нет, счастливые и кошмарные, вещие и несбывшиеся. Это священный Грааль, взыскующий нас.

Педагоги ведут себя совершенно неинтеллигентно – в то время, когда всё население честно смотрит «Санта-Барбару», они смотрят да ещё и ругают.

Перед тем, как принять какое-нибудь трудное, но и необходимое решение, возникает опасение допустить ошибку, при этом a priori предполагается, что существует какое-то в принципе безошибочное решение. Всегда ли мы имеем право на такое допущение? (Очередные вариации на тему Джона Кеннеди о сироте-поражении).

Плебейский ум то и дело путал правду-матку, которую в силу фамильярных отношений, что сложились у них за время их продолжительных отношений, почитал за правило резать, с абсолютной правдой, которую всё равно, что рассказывать сон в словах. Но тем, чьи лица были рябы от сознания своей правоты, всегда было мучительно сладко пострадать за свою правду-матку: будь то первые христианские мученики или 26 бакинских комиссаров. Удивительно, что среди тех, кто более всего был готов страдать за правду, было совсем мало мудрых людей, тех, кто был к истине в наиболее интимной близости. Таким образом, адептам и прозелитам правды-матки в свою очередь приходилось быть жертвами её алтаря. Любовь к парадоксам начисто покинула меня, когда я решил, что страдания – довольно пассивный способ познания истины.

– Кто вы, откудова взялись и где набрались столько правды? По какому праву вы оголяете её как свою собственную, как последний указ, кто уполномочил вас, и с чего вы взяли, что у вас именно правда, а не что-нибудь? Почём вы её брали и на какие нужды собираетесь употребить? Не та ли причина в вашей любви к правде, чтобы причинить очередную беспричинную боль, а не струить самое правду? Что нудит вас произносить правду над тем, кто сам не в силах установить её пробу? И достанет ли у вас таланта, чтобы оглашать правду, да и чисты ли ваши руки, чтоб своим прикосновением не осквернить её? Не оттого ли вы так торжественно настроены, что в глубине вашей души (глубина её соизмерима с количеством правды, умещающейся в ней) сомневаетесь в том, что вам станет легче, когда вы выплеснете её на других, и потому заранее приготовились мучиться сознанием нерастраченной, нерастранжиренной, нерасстрелянной правды. Что придаёт вам уверенности в том, что правде суждено сыграть осязаемую роль помимо других, менее доступных искушений? И не думали ли вы использовать её сперва лишь как средство обогатить досуг, рецепт самоублажения и самовозвеличивания, как любые другие инстинкты? И лишь спустя какое-то время, как следует из основ мифотворчества, честолюбие намекнуло на истинные прелести правды, которые в состоянии извлечь только испытанный гурман.

Так мне никогда не остановиться.

Какими качествами нужно обладать кондуктору троллейбуса, чтобы не стать отпетым русофобом? Да и сама русофобия не крупица ли русского менталитета?

Мироощущение индивидуальности и частицы единого целого.

Не переступи через спящего, сожигай свои выпавшие волосы, поминай в двадцатый день, кроме понедельника, – такому разнообразию установлений позавидовали бы талмудисты. Традиции – суррогат подлинных чувств простонародья. Чем их более и чем они нелепее, тем оно значительнее себя чувствует.

У беременных такой смущённо-виноватый вид, какими их увидел Ян ван Эйк в Арнольфини.

Чубайс на оба ваших дома.

Буржуазные творцы регулярно подчёркивают роль труда в создании своих новых произведений. Это должно говорить о качестве творимых продуктов и способствовать их наилучшему сбыту.

Кажется, хоть на один вопрос – что лучше: любить или быть любимым? – я знаю ответ.

Гения от заурядности отличает способность воплощать свои замечательные идеи, которые посещают и дюжинную голову.

Свободная любовь всегда может означать только одно: свободу для одного, любовь для другого.

Итак, я продолжаю вести свой дневник наблюдений над самим собой. Тревоги юности давно ушли от меня, а вслед за ними и мучительные вопросы. Осталась ненужной надежда раскрыть алхимию сна, тем самым подтвердив то, что наиболее важная и самобытная часть существования протекает не наяву. Время высыхает и испаряется, и потому я пишу эту книгу, чтоб поскорее забыть о ней.

Виртуальная реальность шире, чем о ней принято думать. Для меня картина Петрова-Водкина «Тревога» такая же реальность, её полноправно (хотя и не без некоторой тревоги) населила моя душа. Стало быть, виртуальной мы назовём любую реальность, где наша душа не чувствует себя как на параде.

Сегодня повсюду в воздухе чувствуется запах восьмидесятых годов и «русской мысли», лучи солнца струят путаные идеалы кающихся дворян.

Самое неприятное то, что нам дана лишь малая толика чувства меры. Сделав что-то самозабвенное, нужно тут же отойти в тень, уступив место другому, в себе самом, другому жанру вдохновения, на что редко у кого хватает незамедлительной мудрости. Но тут творец начинает вытворять что-то необязательное, что-то обосновывать, доказывать право на существование никому не нужных принципов.

Ведь откровенно злых мыслей и дел немного (те, кто хоть немного касались этой темы, поймут меня), но и традиционные мысли и дела и т.н. добрые, продолженные и преломленные в нашем тесном пространстве, становятся, мягко выражаясь, амбивалентными.

Долг старшего патриота.

Как приятно порой убить смысл слова, вытряхнув его оттуда, а затем произносить его в чистом виде, не оскверняя бездарным значением. Как оно удивительно свободно, как смело, ненавязчиво и гордо, как трогательно свежо, когда предоставлено само себе. Как изъясняются дипломаты: артикуляция – всё, семантика – ничто.

Быдло жило, быдло живо, быдло будет жить.

Во имя чего трудятся моралисты? Всё равно приходится всё начинать заново. Люди вовсе не созданы для усвоения истины.