В моей голове никогда не укладывалось представление о моей смерти, хотя ведь представление о жизни кажется ещё более невероятным.

Конфликт порядка и хаоса – это конфликт красоты и удобства, эстетического и утилитарного начал. И как часто люди, наделённые любовью к чистоте и порядку, вместе с тем получают и некоторый довесок в виде стервозности. Выходит, стервозность – оборотная сторона эстетства? Но я пока воздержусь от выводов.

Теперь уже поздно отменять празднование Восьмого марта – могут быть непредсказуемые последствия. Для женщин это, пожалуй, возможность побыть женственными, любимыми, почувствовать свою исключительность (исключая исключительных феминисток). Во всякое другое время они сами готовы забыть об этом первыми.

Действительная слабость женщин состоит в том, что они не могут противостоять своему желанию нравиться.

Большинство людей привычно обходится без понятия покаяния. Для них оно равнозначно извращению.

Читаю письма Кафки и не могу отделаться от желания их посократить и переделать тон.

Я, пристальный эгоист, обвиняем в том, что ставлю себя на место других, думаю об участи посторонних людей. Удивительно то, что есть немало людей, не считающих себя эгоистами, для которых невозможно поставить себя на место другого. Но это не их вина, а по недостатку воображения.

Выходит, что тот, кто любит меня, делает это неловко: или любит недостаточно, или избыточно. Да что тут говорить? Дело не в любви вовсе.

В чём корни моего эгоизма? Он какой-то невыработанный.

По-видимому, Чехов слегка лукавил, говоря, что краткость – сестра таланта. Краткость в первую очередь сестра удобства. Куцую вещь несравненно удобнее поправлять, замысел её ясен в первую очередь самому автору. Большая запись дробится в сознании, не умещается перед мысленным взором. Постепенно к ней поднимается враждебное чувство, вызванное непониманием основной идеи.

Мерилом таланта писателя может быть только отбор рабочего материала, а в этом критерии и все его суть, вкус, опыт, знания, идеология, психология, проблематика, а они могут диссонировать.

Мне иногда кажется, что Толстой настолько объективен, что лишён своей психики.

Одни мысли приходят в голову, другие придумывают сами. Первый случай наиболее характерен. Здесь творчество состоит в том, чтобы не мешать этому процессу. Второй случай сложнее. Лев Толстой не довольствовался ролью стенографиста. Для меня его творчество – загадка. Эстетический подход бессилен. Эстетски его труды воспринимаются нейтрально. Лишь прочитав значительную часть «Войны и мира», начинаешь понимать умом, а не чувством великолепие его прозы.

В назначенное время мы слегли в постель. Во тьме лицо её приняло японский облик, собравшись в горькую усмешку. Как часто любовная тоска расплющивала волю, требуя себе новой порции катарсиса, мужская гордость вырождалась в мелочную обидчивость, отсутствие великодушия. Но сейчас так темно, так чарующе молчаливо и понятно.

И этот сон про собаку, лизнувшую её щёку, так странно снился (вероятно, по ошибке) уже во второй раз. Я успел подумать о том, что во сне вопрос об одиночестве никогда не тревожит, когда забеспокоился телефон. Все стрелки на циферблате густо сгрудились где-то возле пятёрки. Я снял трубку и услышал на другом конце незнакомый голос: кто-то моим тоном задавал мне такие вопросы, какие обычно я задавал себе сам:

– Послушай, отчего на Руси всегда так жадно любили правду, правдоискателей? Оттого ли, что нам правды досталось меньше или неправды больше? Русский вопрос: где «искать правды»? Не денег, не свободы, не славы, а именно правды.

– Ну, сейчас нет нужды искать правду. Есть демократические институты; новый русский вопрос: за кем теперь пойдёт электорат?

– За тем, кто больше понарассказывает правды. Предпочтение тому, кто лучше рассказывает. «Стану сказывать я правду».

– А сами мы сейчас чем заняты? Да тем же, чем занят Жириновский: правдой! Ведь чем плотнее получится подступиться к правде, тем больше мирового Зла расплёскивается вокруг во имя её.

– А что, если они – синонимы одного явления, Правда и Зло? И сознание лишь экстраполирует внимание с одного элемента на другой, произвольно расставляя акценты?

– Может, они как-то связаны?

– Поинтересуйся у правдолюбца Ницше.

Я поправил крёстную силу на её плече, заплутавшую в бретельке.

Сюжет: новый русский изощряется повыгоднее разместить заказ на свою душу, и мытарства этого нового Фауста.

Мне верится, что со временем привычка здороваться вслух или за руку станет забавным провинциализмом, люди будут приветствовать друг друга уголками губ, блеском глаз, интонацией души.

Мише, как первому моему читателю, нельзя завидовать. Как реагировать? Хвалить? А вдруг выяснится, что всё это целостная ахинея. Ругать? Но вдруг суд истории вынесет своё решение.

Мне-то что? Написал и баста, ни перед кем не в ответе.

Чужая жена: потёмки.

Когда осеняло Пушкина, ему было очевидно, что в душе волнуются стихи, а не драма или повесть. Его удача в том, что он угадывал форму, в какой выльется его цветение.

Я думаю, следует также предвидеть оптимальную форму своих неудач, чтобы не исказить их подлинного значения.

Годы спрятали мой лик от прежних знакомых, сделав меня неуязвимым для прошлых оценок. Можно заново начать знакомство и играть совершенно другую роль, изредка незаметно вкрапляя в новые отношения аллюзии минувших событий.

Мой прокурор. Я в состоянии изнасиловать, преодолевая собственное сопротивление, только ту, которая называет во мне чувство глубокого равнодушия.

Уж не знаю, отчего мне с детских лет было важно жить в согласии с моими снами, но без понимания этого мне себя невозможно понять.

Прустово ложе.

Обыкновенно, когда я отправлялся на прогулку, вместо очищения от налёта повседневности и уяснения сути тех важных для меня вопросов, что заставляли оставить дом и искать ответов в пути, мною овладевали самые прозаичные мысли: неурядицы по службе, поиски новой квартиры, деньги. Постепенно зрительные восприятия с такой силой овладевали мною, что всякая мысль напрочь покидала меня, я жил только глазами, но не чувством и умом; взгляд выхватывал самое несущественное, редко-редко отрываясь от уличных торговцев и устремляясь к небу, невзначай обнажившему свою суть и сразу же распрямившемуся и помолодевшему. Но тут же оно замечало свою оплошность и стыдливо задёргивало наготу лохмотьями облаков. Я не видел фактуру, композицию и цвет, а только беспорядочное нагромождение силуэтов, не связанное общим смыслом. Так бродил я часами, не в силах признаться себе самому в бесплодности таких прогулок, не отмеченных ни разнообразием впечатлений, ни неожиданными приключениями или случайными знакомствами, втайне предвкушаемыми перед каждой такой прогулкой…

Препарируя радость жизни, я подмечаю, что она всякий раз многокомпонентна: это движение, облака воспоминаний, заросли тамариска, это угрызения её анатомии, горы Небраски, творчество, иероглифы дождевых червей на волглом асфальте, горсть апельсинов, наслоения изумительных аллюзий, это и шелест ручья, и то, что держит про себя кастелян вертограда.

Это внутреннее движение, согласное с движением внешней жизни, вдох и выдох чуткой души.

На передовой борьбы Ума и Глупости не разглядеть ничего, кроме обоюдного Зла.

Словно я пытаюсь оспорить утверждение Шкловского о том, что русская литература не знала концов, вымучивая их из себя. Спросите меня, что такое концовка? Я не знаю.

Хотя, быть может, догадываюсь: это то, что не сможет испортить середины.

На что, спрашивается, нужна женщина?

Есть какая-то фальшь как в примирении, так и в отрицании.

Ум – способность понимать, мудрость – способность судить.

Один из ходячих предрассудков состоит в том, что предрассудки необходимо искоренять.

Одиночество я переживаю как физически ощущаемую радость.

На передовой борьбы Добра и Зла не разглядеть ничего, кроме обоюдной Глупости.

Смерть – это неподвижный, безжизненный океан мутно-серой воды, обдающий холодным одиночеством, лишённый поверхности и берегов.

Самая жизнерадостная книга – о смерти.

Загадочная русская душа. Всё ещё загадочная. Я загадочен для присных, загадочен для Воздаятеля, загадочен и самому себе. Это не ободрение, потому как одна из причин этой загадочности в том, что я столько лет пристально всматриваюсь в дольний мир, но по-прежнему очень мало разумею его.

У меня осталось совсем немного слов, и все такие замечательные, они больше не тащатся за мной траурной церемонией.