Два блага в мире есть, добро и зло,
Есть третье, но неведомое людям.

Ф. Сологуб

Я не хочу более быть вампиром, но некто неосторожный желает разгадать мою тайну.

Напрасно.

Читаю Гамсуна и нет-нет да и начинаю переживать чувство неловкости за его героев, то ли за самого автора. Сам он говорит, что стыд изобрёл Шекспир. Как в анекдоте, ничего не пойму: стыд придумал Шекспир, вызывает его во мне Кнут, а испытывать его приходиться мне.

Вот испытание моему имморализму: если сам я бессилен определить категорию и принадлежность стыда, и если я давно забыл кислый вкус этого продукта, то волшебная сила искусства довершила за меня эту работу. В противном случае мне бы ничего не оставалось, как сдержанно-высокомерно похвалить норвежца, дескать, ничего, ничего, почти как Достоевский, совсем как Кафка, что порой слышу сам о себе. Не почти и не совсем. Оказывается, что стыд – эмоция императивная, к катарсису никакого отношения не имеет. Навряд ли ницшествующий писатель рассчитывал поселить это полезное чувство в своём снобистском читателе. Но и без того я не могу не испытывать к нему благодарности. Ни один литературный авторитет не вызывал во мне столь аутентичного чувства, столь неожиданного и мучительного, как если бы я долго, нудно и участливо щупал каких-то похабных жеманниц.

Ну, дальше что?

Из меня мог бы получиться Шопенгауер, Достоевский, но из меня не вышел даже Молодцов. Я хотел быть свободен с тем, чтобы ничто не мешало мне быть самим собой, но кто я такой сам по себе, чтобы быть самим собой? Словоблуд. Я растерял различие Добра и Зла, но и не переступил черты по ту сторону, не утратил рефлекса рефлексии, да и самая потеря различия вовсе не означает забвение одного в пользу другого. Я пиздобол, оправдывающий пиздобольство интересами жанра. Мне неинтересна Истина. Я боюсь, что она будет меня сковывать. В угоду личной свободе я готов пожертвовать и Истиной, и чем угодно, а заседание тайного суда совести, где праведному Судье будет уготовано место в лучшем случае присяжного, я готов отложить на полдня с тем, чтобы обогатить запас лицемерия и демагогии, провести его организованно, по регламенту, с минимальными душевными издержками, а главное, без угрызений, без раскаяния, без стыда, без катарсиса, испытывая после завершения этого фарса самодовольное чувство выполненного долга. Да и самый катарсис склонен прописывать себе как клистир.

Надо испытать Зло наощупь.

Но часто взгляд, устремлённый в книгу, рассеянно замирал среди чужих, недоступных более сознанию слов, а если и бессильно скользил по привычке ещё несколько строк вниз, всё равно строчки не отзывались более личными образами или видениями, не будили вороха мыслей. Сознание замыкалось, становилось нечувствительным, погружалось в автаркию, а затем уносилось вдаль. Я вновь и вновь пытался принудить его снова сосредоточиться на чтении, вернуть к тому месту, от которого оно отрешилось, но оно всякий раз, увидев ту мысль или образ, с которого начался его собственный полёт, возобновляло с новой силой свой путь. Нередко это была моя любовь, моя больная и нелепая любовь. Следы её, её примеры я находил всюду, даже в поучениях старца Зосимы, это мог быть звук или буква л, просто шелест листьев за окном.

Теперь моя мысль ускользает с кончика пера точно так же, как тогда с кончика взгляда, обращённого в книгу, и срывается Бог знает куда, свободная, счастливая или не совсем...

Но и до тех пор, пока я не начну писать, я не знаю, что напишу, какая дверь во мне приотворится, и что из-за неё появится.

Чёрным человеком, приходившим заказывать Requiem Моцарту был я.

8 марта. День как день, нисколько не женский. Я нередко опасаюсь навлечь на себя невольные неприятности в этот праздник подобные тому, как если бы явился в баню не в положенный день или занял очередь в женский туалет.

Но женщина полна загадок. Я невольно забываю о безобразных сединах, я снова молод, излучаю энергию соблазна и прекрасен, как Нахапетов.

Цвейг рассуждает о женщинах недифференцированно, как о природном явлении в целом, Ding an sich, иллюстрируя примером Казановы: «они отдаются ему, потому что он весь отдаётся им, но не ей одной, а им, всем женщинам... Интуиция пола говорит им, что это тот, для кого МЫ важнее всего, непохожий на других, усталых от дел и обязанностей, ленивых и женатых..., вечно спешащих, лишь между прочим ухаживающих за ними... этот не скуп, а щедр... В силу безошибочного инстинкта единения сестёр-женщин, ...соблазнённая Казановой, отбросив ревность, рекомендует его другой, как боготворящего их пол мужчину, и так же, как он в единичном образе объединяет весь женский пол, так и они любят в нём страстного мужа и мастера любви. ...Благодаря... его появлениям и исчезновениям женщины хранят в памяти... ни с чем не сравнимое... сумасбродство, ...не превратившееся в скучную привычку, банальное сожительство. Каждая женщина... чувствует, что подобный мужчина немыслим в роли мужа... в её крови хранится память о нём как о любовнике, боге одной ночи. Хоть он покидает всех, тем не менее ни одна не хочет, чтобы он был иным... Женщины post festum не чувствуют себя обманутыми в платонических ожиданиях... Женщины, отдавшиеся Казанове, благодарят его как бога, охотно вспоминая горячие встречи с ним, ибо он не только не оскорбил их чувства, их женственности, но подарил им новую уверенность в их бытии... они чувствуют себя оправданными от всяких обвинений и освобождёнными от всех преград... И, действительно, каждая женщина, отдавшаяся ему, становится больше женщиной, более знающей, более сладострастной, более безудержной; она открывает в своём до тех пор равнодушном теле неожиданные источники наслаждения, ...она познаёт богатство своей женственности».

Я в молодости ухитрялся персонифицировать женщин, отличая их по характеру, образованию, происхождению, возрасту, выделяя одних, игнорируя иных, не предполагая, что имею дело по сути с одним неделимым организмом, единой проблемой. Кажущееся разнообразие отдельных компонентов, их сложные взаимоотношения ввели меня в заблуждение относительно этой уникальной и такой влекущей парадигмы.

Меня бы можно упрекнуть в непоследовательности... Но нет, меня следует упрекать только за последовательность.

Я словно пытаюсь сделать свою ауру зримой, украшая эту неуловимую субстанцию изнутри рядами удивительных книг. Они же служат мне изгородью от внешнего мира.

Но похоже, Господь всё-таки изблевал меня из уст своих: комната в обрамлении даже самых любимых книг – это отнюдь не башня из слоновой кости, и творчество вынуждает меня произносить далеко не то, что хотелось.

Чередование самодовольства и рефлексии вызваны сменой точек зрения, откуда я принимаюсь рассматривать сам себя, существенной свободой перемещений на внутренних стезях того Вечного жида, которого голосом совести уж никак не назовёшь. Достоевский собирался сузить... Вместо того, чтобы оглянуться по сторонам, я как заворожённый наблюдаю за своими метаморфозами то посолонь, то обсолонь взором Нарцисса-вампира.

Трём хрестоматийным романам, что в школе изучаются едва ли не друг за другом, написанным классиками чуть ли не в одно время, даны три удивительно банальные названия, образованные по принципу оппозиции: «Отцы и дети», «Преступление и наказание» и «Война и мир». Таким образом, уже в названиях проглядывает дидактизм. Я согласен на уточнение: «Война и мiръ». Сути не меняет. Они, конечно, ничего не изобрели, а как всегда слизали у французов: «Красное и чёрное», «Блеск и нищета куртизанок». Получилось стильно, в традициях просветительства 60-х годов. По счастью романы оказались интереснее заглавий.

Сюда же можно бы отнести «Смех и горе», но Лесков, а propos, не превзойдя двух последних авторов заумью, превзошёл сочными названиями, отказавшись в них вкладывать глубинный смысл, лейтмотив, красную нить. Сколько поэзии расточается в одних только его заглавиях: «Очарованный странник», «Соборяне», «Тупейный художник», «Запечатлённый ангел»! Мне ласкают слух его причудливые «Несмертельный Голован», «Котин доилец и Платонида», «Заячий ремиз», «Старинные психопаты», «Поповская чехарда и приходская прихоть», «Загробный свидетель за женщин». Ещё и ещё хочется произносить и вслушиваться в музыку его заглавий: «Печёрские антики», «Колыванский муж», «Ракушанский Меламед», «Невинный Пруденций», «Аскалонский злодей», «Скоморох Памфалон», «Леон дворецкий сын». Для моего уха звучное русское название настолько важно само по себе, что совершенно несущественно, что оно собою украшает. Яйца Фаберже никто не варит вкрутую.

Соблазн – один из предикатов творчества.

Кто не испытывал изысканного, как «Fleetwood Mac», блаженства после трудного дня расположиться поудобнее на диване, окружив себя подушками, чашечкой дымящегося кофе, тарелкой пельменей, забыть свои ноги в тазике с тёплой водой, погрузиться в чтение Ницше или Шопенгауера!?

Один читатель прислал мне лаконичное письмо: «Прочитал вашу “Этиологию Ницше”. Лично я прочитал всего Ницше».

На исходе перестройки я работал киномехаником. Сижу на крылечке аппаратной нашего кинотеатра, греюсь на солнышке, читаю Ницше, пока часть идёт. Вдруг подходит какой-то юродивый, и самозабвенно гримасничая, тараторит:

— Я люблю такие фильмы: «Чёрный принц», «Чёрный тюльпан», «Чёрная дама», «Чёрная берёза», «Чёрная чайка», «Чёрное солнце», «Тайна “Чёрных дроздов”», «Высокий блондин в чёрном ботинке». — Так он перечислял минуты две, но мне показалось, что дольше. Сам весь чёрный какой-то с чёрной всклокоченной бородой, он брызгал слюной и торопился, боялся, видимо, пропустить что-нибудь из чёрного репертуара. Он оттараторил без запинок и пауз, быстро отвернулся и ушёл прочь, оставив меня в чёрной меланхолии, мой Чёрный человек.

Ремизов объясняет сон на примере яви, но это – аподиктическая неправда; смысл сна мешает уяснить и дискурсивная явь и соседние сны.

Не будь энергетических доноров, не было бы и вампиров.

Как лучше быть лысым, нежели плешивым, так и бездарным быть предпочтительнее, чем отрадным недоталантом. И не разговаривайте тут мне про это!

Хотя тоже, как знать... (это я про плешь), возможно, что облысение – это всего лишь приближение к человеческому подобию, а пышная шевелюра – атавизм, доставшийся от хвостатых предков.

Их вовсе не двое, как можно подумать, всего лишь одна. А только её праобраз разложился на двое, но их вражда не должна вас смущать. Прижизненная реинкарнация – вот, что такое раздвоение души. И потом разве было б легче оттого, если внешне они выглядели бы похоже, но характером не походили бы друг на друга совершенно? Мне кажется, их вражда истекает из понимания абсурдности дублирования собственного я, ошибки природы, никчёмности самоповторения, а конфликт этих людей – суть рефлексия их праобраза, внутренняя неурядица одинокой души, её стремление к цельности. Хотя и в их положении много пикантного. Их разделяет любовь ко мне, но могла бы объединять ненависть, я её определённо заслужил. Чем? Об этом могли бы рассказать Иеремия и Артур. Несмотря на то, что одной уже 76, а остальной ещё 33, я их всё чаще путаю, ведь в том и другом случае я имею дело с Девой, их именины отличны на два дня. Правда одна любит «Унесённые ветром», а другая «Скарлетт», та предпочитает выращивать на окнах помидоры, а эта огурцы, – я не берусь судить, кому из них приятнее намазывать свой нос бальзамом «Золотая звезда»? Любая из них уверена, что та, иная, кормит меня отвратительно, кто угодно из них может слепо любить лишь своих собственных детей, а весь сущий мир – лишь помеха её счастью. Только вот им об этом говорить ничего не надо, можно ли, наконец, понять, что их ответ будет неразличим один от одного? Тогда что меня с ними связывает? Да Бог с ней, но не странно ли, что тот, кому себя любить бы не стоило – любит, а другой, заслуживающей своей любви, ей не предаётся, будто не замечая себя?

О чём должен по-настоящему сожалеть мой отец, так это о том, что ему не придётся выпить на собственных поминках и отвести душу. Мне, человеку без души (как тяжко мертвецу среди людей), никогда не объяснить, что значит: отвести душу? Куда и зачем её отводят? Только голова болит после этого.

Людские мысли ещё можно бы как-то вынести, но людские мнения невыносимы (это моё мнение). Человеческое общение есть по-своему не что иное, как утончённая форма издевательства. Если бы хоть человек произошёл не от обезьяны, но сейчас уже ничего не поправить; как могли писать Гонкуры, Стругацкие, Ильф с Петровым? Я один сам себе мешаю.

Первую половину своей жизни я только творил свои книги. Вторую половину я пытаюсь их уяснить. (Третью половину их надо будет жечь).

Самое мрачное для сумасшедшего открытие состоит в том, что безумен он, а не окружающий его мир.

Гоголь советует: для начала надо набросать всё как придётся, а потом забросить всё это на несколько месяцев и заниматься совершенно посторонними делами. Потом надо пересмотреть написанное, и тогда сами собой явятся поправки и вставки, после чего этот набросок надо опять забыть. И так раз восемь, когда больше, когда меньше, но переписывать надо самому, иначе ничего не выйдет. Только после восьмого переписывания можно рассчитывать на хороший результат. Дальнейшее исправление может всё испортить.

Так, значит восемь раз, и дело в шляпе. Ну, посмотрим, пять раз уже есть, немного осталось... На белой бумаге текст лежит передо мной совершенно беззащитный. Сейчас я его... Но вот беда: для меня текст живой месяц-два, ну полгода, а потом твердеет и уже не мой. Начинаешь его исправлять, захочешь вытащить маленький сорняк, а корни тянутся с соседнего участка. Да и забыть про текст на полгода я не могу. Я то и дело сую в него свой не гоголевский нос, словно пытаюсь в тщетной надежде увидеть то, что там всё как-то само собой встало на своё место, вещь настоялась, окрепла и готова к употреблению. Но, смущённый, вижу, что всё гораздо хуже, чем казалось сперва. Что делать: наступать или отступать? Чаще поступаю половинчато, наиболее вредные слова убираю, вставляю те «которые почему-то никак не являются сразу», да лучше не стаёт, вещь становится не такая шероховатая, зато прилизанная. Одно слово – «нормальная». Меня это просто выводит из себя. А если бы дать понюхать Достоевскому, тот сказал бы: пахнет потом.

Да ведь и Гоголь не всегда печь дровами топил.

Мой вам совет: кончать с собой нужно сразу, немедленно. Не нужно менять носки и бриться, не надо никаких предсмертных записок и прочих малодушных пошлостей, не надо долго колебаться между тем или иным методом: повеситься, вскрыть вены или отравиться. Повеситься, так повеситься, и ничего в этом зазорного нет, как думают многие. Многие, многие достойные люди выбирали именно этот способ, поэтому и вы не можете отказаться от него только потому, что он неэстетичен. Но в любом случае, какой бы вы метод не предпочли, вы вкладываете в него всю душу, поскольку всё, что связано со смертью, с её добровольной добычей, не может не быть эстетичным. Посиневшее лицо и напутственное мочеиспускание ничуть не хуже огнестрельных ран и вздутого живота. Но приходится иметь ввиду некую внутреннюю красоту самоотвержения. Остановимся на этом подробнее. Но нет... Нет времени.

Молодой житель жадно и самобытно отыскивает Истину, вместо неё натыкаясь то на любовь, то на суицид или искусство в целом, не то на умопомрачение или успех. Удивительное дело: не встречая ниоткуда прямого отказа своему намерению, он не рассчитывает своих сил, не сообразуется с Введением к Закону. Всё вокруг него меняется, становятся и перестают люди, державы и супостаты не находят себе места, остаётся лишь неизменным его стремление к Истине, под которой он понимает смысл жизни. Потихоньку происходит старость. Сначала житель не замечает её признака, но когда на вопрос «что есть истина?» он всё чаще даёт ответ «а стоит ли она того, чтобы поискам её посвящать всю жизнь?», он осознаёт это. И когда, наконец-то, заслуженная мудрость даёт ему заветный ответ, он понимает, что ему уже нечего делать со «смыслом», ибо ответ этот состоял..., но я уже и без того выболтал сверх полномочий.

Проникновенная мысль: не сами ли мы своими руками и создаём её?

Парадоксальная мысль: ничего не отвергая из того, что ему предлагала жизнь, ни любви-суицида, ни помрачения-успеха, не замыкаясь на поисках Истины, он узнал бы её раньше и глубже.

Жизнь: Не виновата я. Он сам ко мне не пришёл! :-)))

Ulysses: He hasn't any way out.